УХОД ПО АНГЛИЙСКИ

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ

Любим мы с Леней Кравченко посидеть с бутылочкой на природе, толкуя о том о сем. Особенно поздней весною. Объяснять, думаю, не надо, почему именно весною и почему очень желательно, чтобы весна была поздней. Природой нам обычно служат малолюдные уголки городского парка. Но не лавочки, затерянные под сенью деревьев и потому вечно заплеванные и засиженные, словно куриные насесты, а укромные места на берегу мелководной речки, разрезающей парк на две неравные части. Это наш своего рода интим, когда легко говорится и о проблемах своей рубашки, которая у нас почему-то зачастую оказывается ближе к телу окружающей социальной среды, нежели к нашему, и о любви или отсутствии оной. А также о всяких чудесах и несуразностях, как вышло в последний раз, когда Леня вдруг рассказал историю, которую таил на самом дне памяти, поскольку сам в нее верил с трудом. А случилась она на заре перестройки. В общем, однажды опоздал Леня на работу. Как всегда. Поэтому буквально влетел в отдел, скороговоркой произнося заранее заготовленную для коллектива фразу: – Прошу извинить, задержался, никак сына не мог от себя оторвать, здравствуйте! – Здгавствуйте, товагищ, – услышал он в ответ и замер, потому что картавый голос и интонации не принадлежали сослуживцам, но показались странно знакомыми. Леня огляделся. В открытое окно тянуло прохладой, а возле стола начальника отдела Свинорука валялись сдутые сквозняком бумаги. Все остальное было как обычно – рабочий беспорядок отдела техобслуживания ЭВМ торговой базы потребсоюза. И ни одной живой души. Леня потер переносицу и вместо того, чтобы достать из тумбы стола ящик с инструментами, как сомнамбула пошел в обход помещения, заглядывая под столы коллег и в шкафы с документацией. Обследован был даже холодильник, с готовностью представивший на обозрение свое пустое нутро. Убедившись в полной безлюдности комнаты, Леня успокоился и собрался было идти в машинный зал, но его мысли вдруг завертелись вокруг наиактуальнейшей в последнее время проблемы. Леня собирался навсегда оставить ряды коммунистической партии и страдал от этого. Из двенадцати человек, работающих в отделе, Леня Кравченко на данный момент был единственным коммунистом, и по духу и по факту. Остальные сумели либо каким-то образом избежать членства, либо оставили его, что с недавних пор, а особенно в последние два месяца с гордостью подчеркивали. Причем не упускали случая поиздеваться по поводу застарелой и наивной партийности своего товарища. Леня стоял на смерть в идеологических дебатах, поскольку в свои сорок пять свято верил в непогрешимость начатых в семнадцатом году делишек, а еще больше – в личности, которые эти делишки обстряпали. Но вода камень точит, и Леня втихаря начал почитывать "Огонек" и толстые литературные журналы. В результате он стал подвергать сомнению весь ход социалистического развития. Но как бы ни вертелись в голове у Лени жернова, Ленин для него оставался фигурой номер один. Успехи Леонида Павловича в плане политического самообразования встречались отделом восторженно, но в покое его не оставляли ни на день, ибо имели на Ленина свой косой взгляд. И вот настал день, когда Леонид Кравченко решил стать таким же как все, независимым и честным. Но почему-то ему было больно и грустно. Он достал партбилет и тут чей-то пристальный взгляд заставил его поднять голову. С портрета, висевшего над столом Свинорука, на Леню живыми глазами осуждающе смотрел Ленин. – Вот, – виновато сказал Леня, – сдаю я билет, Владимир Ильич. Не могу больше его носить, потому что неправда это все. Лицо Ленина дрогнуло. – Так-так. Значит, пгедаешь миговую геволюцию? – Да какая мировая революция?! По всему выходит, что люди только там хорошо живут, где ею детей пугают. – Згя вы, батенька, згя, – забормотал Ленин. – И жаль, что згя, ибо такие пгеданные люди, как вы, нам нужны. Я бы вас нагкомом потгебкоопегации поставил за пгеданность, если бы был жив. – У нас так и говорят: дедушка умер, дело живет, лучше бы было наоборот. Ленин промолчал. – А вы сами, Владимир Ильич, не раскаиваетесь? – продолжал Леня. – Мне не в чем каяться, догогой товагищ. Мы все делали пгавильно. И к тому же, пегед кем каяться, позвольте спгосить? – Перед нами, перед людьми. – Экий вы смешной! Есть товагищи по партии. Остальные – стадо, котогое надо вести, пасти и пегиодически гезать буйных и больных. Скрипнула, открываясь, дверь. Леня посмотрел на портрет, опасаясь, что Ленин будет продолжать откровения. Но в рамке под стеклом не было никаких признаков жизни. – Вот что, Леонид Палыч, – сказал вошедший Свинорук, – только что звонил секретарь парткома и сказал, что имеется мнение, будто текущий момент требует присутствия Горбачева. – Горбачев приезжает? Прямо сюда? – обрадовался и одновременно испугался Леня. – Леонид Палыч, надо срочно отнести Ленина в партком и обменять на Горбачева. Это же проще пареной репы, – буднично объяснил Свинорук, собирая бумаги возле своего стола. – Но почему именно я? – возмутился Леня.– Мне ленточный ввод налаживать надо. – Потому что все уже работают, а ты к ленточному вводу еще не приступал, – Свинорук сложил бумаги и о чем-то задумался. – Да, Ленина оберни бумагой, а то не дойдешь. И купи что-нибудь к чаю. Лучше всего – песочные пирожные, – сказал он наконец и вышел. – Не волнуйтесь, Владимир Ильич, это недалеко, я вас быстро доставлю, – бормотал виновато Леня, бережно снимая портрет. В кафе нужных пирожных не было. В магазине были, но в кондитерский отдел выстроилась очередь. Давали сахар, и люди хотели отоварить талоны до закрытия отдела на обед. Леня поставил портрет к витрине и наклонился, чтобы поправить бумагу. – Товагищ, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу, – услышал Леня картавый голос и шепотом сказал: – Владимир Ильич, вы же конспирацию нарушаете! Узнают, что вы живой, тут же на опилки пустят, чтобы потом из них спирт сделать по вашему же проекту. – Не буду больше, но вы пгоковыгяйте бумагу на уговне моих глаз, я хочу посмотгеть на светлое социалистическое будущее, – не унимался Ленин. – Для этого на крайком надо смотреть, – ответил Леня, но бумагу проковырял и пошел к кассе платить за пирожные. В поле зрения Ленина поочередно оказались испитой мужчина лет сорока, две пожилые похожие друг на друга женщины, два интеллигента, молодая мать с чадом. Ухо вождя, натренированное перестукиванием с соседями по камерам, но изрядно подрастерявшее навыки за время летаргического сна под стеклами портретов, встало торчком и смогло уловить суть разговоров: все костерили коммунистов. Больше Ленин ничего не увидел, потому что Леня, взяв пирожные без очереди, сграбастал портрет. Дверь в кабинете секретаря парткома была открыта, но хозяин отсутствовал. Леня вошел и уже развернул портрет, когда в кабинет заглянула председатель профкома. – А-а, Кравченко. А где Андрей Сергеевич? – Я сам его жду. – Передайте, когда придет, что ему сахар привезли. Сколько заказывал – двадцать килограммов. Пусть обязательно сегодня заберет, а то народный контроль тоже хотел взять побольше. – Хорошо, – вяло сказал Леня, – передам. Через несколько минут быстрым шагом вошел секретарь парткома Рыжов. Печать озабоченности судьбами народа сияла над нам бриллиантовым нимбом. – А-а, Кравченко, здорово! Ты чего? – пожимая Лене руку, спросил Рыжов. – Вам просили передать, что сахар привезли. Двадцать килограммов. – Вот же трах-тибедох! Все им неймется, – возмутился Рыжов, – сказал же, что буду покупать как все, в магазине, а они все возят и возят. Ну ничего, ты не обращай внимания, разберемся. А это что? – он указал пальцем на портрет. – Это Ленин. – Я не спрашиваю "кто", я спрашиваю, что это и зачем? – Свинорук сказал обменять на Горбачева. – Я вашему Свиноруку устрою! Как это обменять? Это что, товар что ли? Это же святыни! – Так Свинорук беспартийный, – возразил Леня. – Ничего, достанем. А впрочем, дельно. Молодец. Только позвонил – и уже принесли. Это все? – Нет, еще вот это, – Леня достал партбилет и положил его на край длинного полированного стола, – ухожу я из партии, прошу принять документ. – Ну что же, – медленно заговорил Рыжов, – это твое, так сказать, личное дело. Сейчас демократия, что кому в голову взбредет, тот то и делает. Но все-таки почему? – Не верю больше, Андрей Сергеевич. – Прозрел, значит, – удовлетворился секретарь парткома. – Все у тебя? – Все. – Тогда забирай одного Горбачева и иди. Вон, в углу стоят. Леня завернул свежий портрет в ту же бумагу и направился к выходу. В дверях его остановил голос Рыжова: – Постой, Кравченко. Я вот что еще хотел тебе сказать. Понимаешь, наверху никто не верит. Просто так положено. Если бы я был таким, как ты, я бы еще в прошлом году партбилет положил. Но у меня другие обстоятельства. – Сахар, например, – печально сказал Леня и прикусил язык, испугавшись, что обидел человека. – Да, сахар. И еще многое другое, чего тебе и не снилось. Это тебе, муравью, все равно: как был гол, так и останешься, да еще деньги платишь. А мне из системы бежать не резон. В общем, я тебя понимаю. Ну, давай-давай, иди. И запомни, я тебе ничего не говорил. Леня кивнул, чисто по-человечески оправдывая Рыжова, и перед тем, как выйти из кабинета, бросил прощальный взгляд на принесенный портрет – Ленина на портрете не было. Волосы на голове у Лени осязаемо зашевелились, и он замер, вглядываясь в тусклую бумагу под стеклом. – Ну что стоишь как истукан? Сказал же, иди, – недовольно бросил Рыжов, доставая из шкафа объемистые сумки. – Андрей Сергеевич, вроде как Ленин пропал, – промямлил Леня, чувствуя, что говорит заведомую чушь. – Лежит твой Ленин в мавзолее, ничего ему не сделается, – знающе отрубил Рыжов. – Да нет же, с портрета пропал, – упорствовал Леня, внутренне уже готовый ехать в психбольницу. Рыжов подошел к портрету, зачем-то потрогал раму и сказал: – Разберемся, Кравченко, иди. Не могу я больше с тобой лясы точить, у меня дел по горло. И Леня пошел. – Ну вот скажи, Саня, – терзал он меня, наливая в пластиковые стаканы водку, – мне это привиделось или как? Если привиделось, то все понятно. А если не привиделось, то куда он делся? – Эх, Ленчик, – сказал я ему, – кабы я знал, куда делся наш бывший божок, я бы свою религию основал. Но он именно делся, тут я тебе верю. А значит, он был. – Тогда почему он куда-то делся? – задал Леня следующий вопрос. – Почему всегда куда-то девается водка? – А у меня есть одна мысль, – не унимался Леня, – он устыдился и поэтому ушел не прощаясь, по-английски. – Ага, устыдился! Он отправился срочно готовить новый переворот. Так что давай выпьем за то, чтобы больше никогда не было никаких революций! И мы выпили за это не один раз, в промежутках разговаривая об искусстве.